Она лежала на столе,
И в первый раз за много лет,
G Em
Я не узнал худое желтое лицо.
Ему всё виделось с трудом,
И этот стол, и этот дом,
A D Em
В котором он считался мужем и отцом.
А по углам сидел народ,
Забыв про кур и огород.
Детишки стайкою толпились у окна.
А он стоял – ни “бе”, ни “ме”,
Как будто в собственном дерьме,
И вспоминал, и вспоминал, и вспоминал.
Когда-то он её любил,
Почти не бил пока не пил,
Пока не отдал за бутылку свой баян.
Шептал ей нежные слова,
Случалось даже целовал,
Но ревновал к столбам, деревьям и друзьям.
Она тихонею была,
И счастья трепетно ждала,
Пока хватало слабых малых женских сил.
Не замечала голых стен,
Живя для дома и детей,
А он всё пил, а он всё пил, о, как он пил.
D Em
Так устроено от бога бабье существо,
Am D Em
Пусть он гадкий, пусть убогий, пусть кретин, но свой.
D Em
Пусть подонок, пусть ублюдок, пусть свинья и дрянь,
Am D Em
Всё равно прощают, любят – а зря!
Она лежала на столе,
Дорогу жизни одолев,
Оставив все свои нехитрые дела.
В цепи других, ещё одна,
Недолюбившая сполна,
Не получившая ни счастья, ни тепла.
Он постоял и вышел вон,
Бесшумно, медленно, как вор,
И на крыльце, услышав странный хриплый смех,
Со страхом вдруг он понял, что
Его беззубым вялым ртом,
Смеялась смерть, смеялась смерть, смеялась смерть.
Так устроено от бога бабье существо,
Пусть он гадкий, пусть убогий, пусть кретин, но свой.
Пусть подонок, пусть ублюдок, пусть свинья и дрянь,
Всё равно прощают, любят – а зря!
